У нас зима, если кто не понял. Студеный ветер с Темзы. Эми и Кэн наконец-то выразили желание со мной посотрудничать.
- Слушай, Эми, ты же болеешь, если тебе плохо, давай на другие выходные перенесем?
- Нет, я - окей, - говорит стойкая японка Эми, шмыгая носом.
Договорились на одиннадцать утра. В двеннадцать ночи приходит смска - перенесем съемку на час дня, ок?
- Окей, - отвечаю я.
В час я уныло сижу в кафетерии, Эми шлет через каждый десять минут смски - буду через десять минут.
В два они появляются. У Эми - шикарная прическа. А у нас зима, ветрено и волны с перехлестом. В буквальном смысле с перехлестом. Темза волнуется.
Идем до Гринвича. У Эми трясутся губы и она слегка синеет, непрерывно кашляет и вытирает нос. Кэн - визажист. Он делал ей визаж, но минут через пять от визажа почти ничего не остается. От прически тоже ничего не остается. Ветер. Эми грустит.
- Не грусти, Эми, ты прекрасна, ты нравишься мне, все будет хорошо. Если я люблю свою модель, всегда все хорошо, верь мне.
Эми смотрит на меня с испугом. Мы же плохо понимаем друг друга, хрен знает что она там себе представила и тем более услышала.
- Кстати, Кэн, - говорю я Кэну, чтобы разрядить молчание, пока мы тащимся до Гринвич-станции, - я тебя вчера просила о помощи, мне надо пинжак купить с карманами. Так вот, у меня просто есть взрослый сын, семнадцати лет.
- Сын? А что это? - спрашивает меня Кэн.
- Ну сын, понимаешь, у меня двое детей, старшему семнадцать.
- А, сын, - улыбается Кэн, - он понял, что у меня есть сын, и он рад тому, что он понял.
- Прости, - вдруг перестает улыбаться он, - у тебя есть сын? Ты шутишь.
- Нет, Кэн я не шучу.
И тут они с Эми замолкают и долго молчат.
- Слушай, Кэн, а почему вы так удивлены?
- Ты выглядишь так молодо, мы пытаемся подсчитать сколько тебе лет, не сходится. И вообще, это очень странно.
Потом мы снимали. Мимо ходили тепло одетые люди, Кэн не хотел снимать кепку, уверял, что у него сегодня ужасные прямые волосы. Кэн требовал, чтобы Эми сняла джинсовую куртку немедленно и кофту и осталась в топике, а еще желательно босиком.
- Понимаешь, Эми - самурайская девушка, ей холод не страшен.
Мне было жалко Эми, я пыталась сопротивляться. Эми в итоге сделала, так как велел Кэн. Сегодня у Эми не было голоса. Она его потеряла в битве за хорошую картинку.
Я затащила их погреться и выпить чаю.
Вдруг они начали говорить, они задавали вопросы о моей жизни, они впервые за два месяца со мной разговаривали. Если не считать, конечно, когда мы в классе по заданию учителя должны были задавать друг другу идиотские вопросы. Это было так странно. Я им рассказывала о своих бывших работах, особенно их удивил рассказ о том, как я работала на бирже, где торговали газпромом.
- Слушай, но ведь на бирже наверное хорошо платили? - спросил Кэн, - почему ты ушла?
- Скучно было, понимаешь?
Потом мы еще пошли снимать, зашли в собор, снимали в соборе и никто-никто не сделал нам замечание. На ступеньках собора тинейджеры веселились, пришлось пойти дальше. Добрели до рынка. На рынке стояли кресла.
- И не вздумай говорить мне, что я должна сесть в кресло, - сказала мне Эми, - поймав мой взгляд.
- Я спрошу разрешения, - ответила я.
Мы собрали толпу зрителей и советчиков.
А потом они пошли шопинговаться, а я поехала в гости.
- Ты хороший фотограф, - сказал мне на прощание Кэн, - я получил огромное удовольствие от съемки.
- Велком, - ответила я.
Сегодня они опять молчат, они молча взяли диски, сказали сухо - сенькю, и сделали вид, что веселой субботы не было.
Я что-то не понимаю в их психологии. Судя по всему, это какая-то дичайшая стадия застенчивости.
Я не понимаю, когда я вдруг вижу Джинни, корейскую девушку, которая возвращается из Испании, после недельного перерыва. И я бросаюсь к ней:
- О, Джинни, я так рада тебя видеть!
- Сорри, Лена, я так устала, сухо говорит Джинни, обходит меня и идет дальше.
И почему мы такие разные, это так странно. Такие разные темпераменты.