- Трудно, видимо, представить более расслабленную семью перед ЕГЭ, - говорит мне деточка.
- Так ведь это хорошо, и потом, у нас же не малчик, ну потеряешь год, если потеряешь, ничего страшного. И потеряешь-ли? Через сколько у тебя первый экзамен?
- Через пять дней.
- Вау.
Деточка начала читать Ремарка "На Западном фронте без перемен"
- Знаешь, - говорит деточка, - Толстой в "Война и мир" описывал войну совсем по-другому чем Ремарк.
- Другие времена?
- У Ремарка очень много про унижение, лишение и дурное командование. У Толстого по-другому.
Интересно, моя деточка вдруг вслух анализирует книги. Раньше она говорила, что это слишком интимно. Мало ли что она думает. Она не обязана этим делиться с окружающим миром.
- От тебя пахнет костром, - я целую ее и этот запах от волос.
- Бездомный, - говорит деточка, - который с меланомой на лице, развел костер на Павелецкой. Я мимо шла. Он еще накинул себе на голову куртку и с голым торсом вокруг этого костра со своим радио ходил.
Я иду чуть позже. Бездомный лежит под будкой, раскинув руки и ноги. Я даже сразу не понимаю, что это. Вся его шевелюра красно-серого цвета. Кудри раскинуты по асфальту. Кровь на серебре. И такое молодое тело. Когда он в своем зипунчике ходил, только лицо, съеденное меланомой. И сразу думаешь, лет семьдесят.
На площади два полицейских беседуют с кем-то. Рассказывают, как куда-то пройти. По случаю Чемпионата мира подогнали полицейских с человеческими лицами. Худые, поджарые, в очках, нормального вида.
- Здравствуйте.
- Чем можем помочь?
- Там вот под будкой, - говорю я волнуюсь, ненавижу общаться с полицейскими, - лежит бездомный, блаженный, я его уже года четыре здесь наблюдаю.
- Живой, - говорят они хором, перебивая меня, - врач уже осмотрел.
- Неужели, - спрашиваю, - кто-то мог его избить. Он же - блаженный. Таких же грех трогать.
- Ну что вы, просто сегодня же жара. Этот уже второй. Первого увезли в больницу. Они напились. И он головой приложился к забору. С ним все нормально, врач осмотрел.
Это было вчера. Я еще на съемку опаздывала. Сегодня спешу на съемку. Идет на встречу. Радио слушает. В одних штанах с голым торсом. Я когда на него смотрю, думаю, ведь он когда-то был маленьким. И может быть, даже кто-то его любил. Качал на руках, целовал в макушку, наслаждался чудесным запахом молока, которыми все младенцы пахнут. И потом вот так вот - безумие, радио, меланома, Павелецкий вокзал. Жизнь во всем своем многообразие. Что там уготовано.
Радек выслал картинку. Он и новые обитатели боудома.
- Счастлива за тебя, - пишу, - у тебя новая команда.
- Ну ты тоже можешь к нам присоединиться.
- Не к этому составу. Боухауз мертв. Как-то сомневаюсь, что ты сможешь его воскресить.
- Я окончательно вернусь и воскрешу его.
Я скептически думаю, как уныло ему будет со всеми этими правильными малчиками и девочками, которые ходят каждый день на работу. И как скоро он впадет в депрессию. Или не впадет. Будет сидеть в своей комнате, рассматривать малчиков в грайндере. Тоска.
Я думаю, что в следующий свой Лондон очень вряд ли я буду жить в Боухаусе. Скорее уж у Тима в Брикстоне или у Весли где-то там почти в Льюишеме. Потому что Лондон он еще и про правильных людей. Случайные люди могут весь Лондон испортить.
Рассматриваю картинки после сегодняшней съемки. Зря вы летом не ходите сниматься. Так красиво получаются все эти прогулки. Если разрешат, выложу. У меня уже съемок пять не выложенных. Приходите сниматься. Пишите, если вам дорого, пишите за сколько вы могли бы. Как-то так.